fears: Быть отвергнутым близкими.
dreams: Или угрюмый скептик или до рекордной степени в себе уверен, что не держит при себе несбыточных желаний.

Я жил во лжи, живу ею. Зачем принимать в свои объятия незнакомца без имени, кто сам давно не знает, кто он? Я бездомный, ничейный, никому не принадлежащий.
Он не может похвастаться кристально-чистой совестью. Он давно утонул, погряз, запутался в грязной, липкой паутине своей лжи. Это его кокон. Мягкий, теплый, уютный - зачем освобождаться от него, если можно оставаться ползучим насекомым, пожирающим окружающих, себя. О, это особенное удовольствие. Ниточка губ расползается в кривой ухмылке: ему нравится, когда его упрекают, читают морали - давайте, напрягайтесь, ему все равно. Он пропустит ваши проповеди мимо ушей, всякое святое ему неведомо. Всякое светлое он давно истребил, замарал, запачкал смачными мазками черной, как смоль, краски, грязью, как вам будет угодно. Жалеет ли он о прожитом? Он никогда и ни о чем не жалеет, зарубите себе это. К чему эти фамильярные оглядки на ошибки прошлого? Если говорить о том, что для него вообще никаких этих ошибок не существует. Если он когда-нибудь вздумает покаяться в своих грехах, не слушайте - это либо лихорадочный бред, либо попытка огорошить вас своим напускным святым смирением.
Его слова, складные, правильные, красивые, не принимайте близко к сердцу. Они могут надолго залечь там, а потом пустить свои колючие корни, вгрызаясь в стенки, причиняя боль, и будут прорастать там до тех пор, пока не разобьют на осколки, растерзают на куски. Он сам сделал свой выбор, таков фатум.
Он засмеется и разведет руками. Что же, таков он есть, тут или прими или проваливай. Его устраивает презирать себя, волочить за собой свою обузу, жить в своих же тисках, в своем же медвежьем капкане, в который он себя загнал, как дикого зверя. Грош цена такой душе, если он в детстве не продал ее на перекрестке. Для него больше нет кумиров, богов: он разочарован. К черту борьбу за праведность, все мишура.
Его одновременно тошнит от того, какого тупого болвана хотели вырастить из него родители: порядочного и достойного наследника, политика и дипломата, гордость отца, его уменьшенная копия, как шута наряженного в те же удавки. Но вместе с тем он с удовольствием пользуется тем, чем его щедро одаривали: вниманием и деньгами. Эти две вещи, кажется, занимают главные места в его жизни.
Ему нравится, когда на него обращены взгляды, что бы они не выражали; он получает особенное удовольствие, соря отцовскими пачками, когда перед ним благоговеют и стелются.
Он сам ничем не лучше и не хуже. Он такая же скользкая лживая тварь на попечении семьи. Для них он обернулся позором, от которого ловко избавились, отослав подальше от "хорошего" отца и такой же сестры, которая вовремя изогнулась, принимая нужную сторону. Но только не он. Он продолжает брать деньги из общего кошелька, хотя бьет кулаком в грудь, пускает пыль в глаза, называет себя независимым. Эта свобода только оптическая иллюзия. Ловушки со всех сторон. Он попал в западню и отсюда ему не вывернутся без ссадин. Ему не хватит смелости, как хватило, чтобы вернуться из своей ссылки. Он клялся, что начнет другую жизнь, клянется и теперь. Говорит, что нежеланная ссылка перевоспитала его, что он повзрослел и изменился. Заврался, сдох. Это ложь, все ложь, каждое слово.

immediate family: William Allford - отец. Крупная и важная шишка. Он вырастил во мне зверя. Он полностью управлял моей жизнью и пытается контролировать ее до сих пор. В бизнесе ему нет равных, а вот с сыном он сильно просчитался.
Olivia Allford - мать. Она всегда пеклась обо мне и, возможно, любила. Но эта любовь завяла под натиском отца - она слишком боялась его (или уважала) чтобы перечить.
Dafna Allford - младшая сестра. Я заботился о ней, старался быть братом, которым она могла бы гордиться. Она поддерживала меня - единственная из нашей семьи, кому я мог доверять, как себе. И от нее я никак не мог ожидать предательства. Но она тоже отвернулась от меня. Может надеялась, что так я покаюсь и одумаюсь? Никогда.

Я американец. В Англии нас не любят. Они не любят никого, кроме себя и своей родословной. Они надуваются, как жабы, даже если их пра-прабабка служила кухаркой у какого-нибудь лорда. Но я не требовал их любви, и не тем более не желал уважать их голубые жилы. Мне хватило и своей семьи. С детства я по горло сыт аристократическими замашками.
Я всегда хотел быть похожим на своего отца. Я восхищался им, я благоговел перед ним, я уважал его, я боялся его. Мы с сестрой по струнке ходили и кровь стыла в жилах от одного его баса, громом сотрясающего комнату, если мы провинились. Но я всегда прикрывал младшую сестру и больше всего доставалось мне. Сначала я считал, что отец просто слишком строг со мной, потому что хочет вырастить достойного наследника, но со временем и возрастом я осознал, что он ненавидел меня. Моя уверенность в первом и главном моем кумире надломилась, пошатнулась и рухнула. Я перестал верить матери, которая со слезами на глазах уверяла меня, что отец действительно возлагает на меня большие надежды и строит на мой счет грандиозные планы. Но тогда я уже перерос глупого мальчишку и прекрасно знал, что он видит во мне лишь тупоголовую болванку, свою пешку. Он хотел выдрессировать меня своим офисным псом, который бы безропотно выполнял все его поручения, с восхищением заглядывал ему в рот и весело шагал за его плечом, повторяя каждое его движение. Я узнал, что он уже подготовил все документы, чтобы передать сорок процентов акций своей компании моему кузену. Это был красноречивый жест. Тогда он ясно дал понять, что я для него пустое место, как будто он публично окунул меня в лужу с грязью, унизил и кинул подыхать. Если выкарабкаешься, ты счастливчик, парень. И мне надоело. Я подавился своими иллюзиями и решил, что отец не заслуживает такого бескрайнего уважения. Я изменился в один день. В моем родном доме не узнавали меня, они испугались. А я упивался этим новым чувством независимости. Сестра умоляла меня одуматься, но лишь я один знал, что это мой единственный путь, дороги назад нет. Я долго шел к этому. Я очерствел. Мне надоело печься о других, мне надоело искать идеалы в чужих фигурах. Чем я хуже. Из самого себя я сотворил себе кумира. Я стал лгать. Скользко, но виртуозно врать каждому, кто полезет мне в душу. Мне нравилось это чувство превосходства. И потом они перестали воспринимать меня. Меня, которого знала моя сестра в детстве, больше не стало. И что самое интересное, я радовался на своих похоронах. Моя семья была в ужасе. Я смачно, с извращенным наслаждением ставил на их репутации одно пятно за другим. И они придумали, как загнать меня в угол. Отослали учиться в Лондон. Даже сестра, которой я все еще мог доверять, предала меня. Я разочаровался. Но не расстроился - слишком отравлен был. Затравил ли мой отец во мне гнусного червя? Он увидит, когда я, с покорной улыбкой и в свитере с гербом Кембриджа появляюсь дома. Это насмешка, грубая насмешка над наивными надеждами. Спустя всего два года я вернулся. И мне плевать, ждали меня или проклинали.